Она винит себя: с отцом-то его не венчана. Вот и наказание за грех. Я слушаю. Ловлю себя на том, что смотрю в окно: «Вот Володя, алтарник, протащил мешок просфор… Кошка мышь поймала, играет с ней во дворе, а дети смотрят... Солнышко как светит, совсем весна, надо б на лавочку пойти!» Спохватываюсь: ах да, я же слушаю женщину. Сын умирает. Почему мне все равно? Потому что здесь пролито так много слез и рассказано так много историй? Но с этой женщиной мы хорошо знакомы, я даже была у нее дома, ее сын показывал мне смешных новорожденных котят.
Внутри меня есть переключатель — «вырос» за годы работы при храме, я нахожу его и поворачиваю. Он слушается и тут же переводит мою душу и органы восприятия в режим «эмпатия». Теперь я слушаю женщину профессионально, я ей внимаю. Безразличие и раздражение (она оторвала меня от срочного дела подсчета свечей) ушло, но сочувствия нет, его я даже не ждала, его давно нет...
Корабль, бурям не подвластный
Когда я начинала работать на приходе (стояла за свечным ящиком, дежурила в сторожке на телефоне), мне казалось, будто нахожусь в эпицентре самой жизни, бурной, насыщенной разнообразной. В самом центре бури, как известно, всегда тишина. Вокруг ходят волны, заворачиваются спиралями смерчи и водовороты, а сюда долетают лишь брызги и дуновения ветров. На работу первые годы летела как на крыльях, думала лишь о ней, говорила только о ней. Я чувствовала себя самым счастливым человеком в мире. Идя вдоль храма, всякий раз ощущала прилив радости и убыстряла шаг. Сейчас я взойду на борт корабля, где ничего не страшно, и начну выполнять самую важную в мире работу. Я буду общаться с людьми в переломные моменты их жизни, стараться утешить, объяснить непонятное, выберу книжку из специальной бесплатной библиотечки, которую подобрала для посетителей.
До работы в храме я и не предполагала, сколь велика в мире концентрация горя. Что ни день, чья-то беда стучится в дверь. Даже просто приходя подать записку и поставить свечи, человек очень часто начинает изливать тебе все, с чем он пришел сюда. «Прибавлять ли «болящий» к имени? Или лучше «тяжко болящий»? Операция на сердце завтра, я не знаю, как лучше, помогите!», «Некрещеного младенчика можно вписать, я не успела?.. Но почему? Почему вы такие злые здесь, он же ангел!». Вот человек с посеревшим лицом. Умерла школьница-дочь. Записки, свечки... «Что еще я могу сделать? — вопрошает меня. — Что еще?!»
Помню чувство физической усталости после каждого такого разговора. Нужные слова искала в душе, старалась не заплакать вместе с собеседником, а после долго отходила в тиши сторожки. Усталость была благодатной и светлой. Надо же, удалось кого-то утешить, пусть немного. И вновь звонил телефон, звенел дверной колокольчик, просили денег на дорогу фальшь-нищие, плакали вдовы, сияли радостью новоиспеченные мамочки, смущались молодожены, истово крестились на купола пьяные шабашники в синих наколках, в очередной раз потерявшие нательный крест. И так до позднего вечера...
«Таня здесь всегда», — говорил батюшка, и я радовалась. «Да есть ли у тебя другая жизнь, кроме храма?» — удивлялись прихожане. «Зачем? — в свою очередь, удивлялась я. — Все здесь, мне ничего не надо. Я совершенно счастлива». Я действительно считала свою работу лучшей в мире. Несмотря на то, что рабочий день был ненормированным, зарплата — ниже минимальной, выходной — всего один, посреди недели, а отпуска — не более двух недель и только за свой счет, количество обязанностей — неоговоренным и постоянно растущим... Пол помыть в храме — это же очень благодатно, всякий скажет. Тридцать человек накормить обедом вместо заболевшей поварихи — просто подарок. Составлять отчеты и изучать основы бухгалтерии при полной идиосинкразии к цифрам — освоение новых пространств и профессий во славу Божию, что может быть прекраснее!
Как уходит любовь?
Пики жизни, ее острия, язвы, ужасы, трагедии, критические события — будни храмовой жизни. Рождения, смерти, свадьбы — часто ли среднестатистический человек сталкивается с этим? Сотрудник прихода — ежедневно. От отпеваний я поначалу увиливала — как могла. И так еле отходила после разговоров с плачущими родственниками, приходящими записываться. Потом привыкла. Порой сама ловила себя на слишком строгих интонациях, а иногда мне об этом и говорили: «Зачем вы так, у нас же горе». — «А как? — оправдывалась внутренне перед собой. — Я не грублю, я говорю по-деловому, не все же нюни разводить, вдруг что напутают».
Благоговейный страх перед покойником сменился чувством причастности (пусть косвенной) к делу проводов человека в иной мир, радостью от возможности помолиться лишний раз за усопшего. Вот только родственники раздражать стали. Стоят не так, не крестятся совсем, а идут ко гробу прощаться, рыдать начинают — не остановишь. Разве так можно, надо же себя в руках держать...
С крестинами — еще больше проблем. Папы-мамы вне себя от счастья, а тут же столько тонкостей, столько разных правил. Поначалу с каждой счастливой мамашкой мы сидели едва ли не по часу. Она делилась радостью, я отвечала на вопросы, водила смотреть купель, мы вместе листали святцы, подбирая имя, если требовалось.
Я сама не заметила, когда и как общение с посетителями стало вдруг таким коротким. Мне казалось, так приходит опыт, а, наверное, просто уходила любовь.
Нужные слова находились все проще. Не требовалось больше копаться для их поиска в душе. Сами собой сложились некие стандартные формулы — невольно, а не по черствости. Такова, наверное, защита от наваливающегося иррационального и невеселого мира. Таков путь наименьшего сопротивления. Иначе можно просто сломаться, и очень быстро.
«Вас много, я одна!»
Я вспоминаю, как поначалу было страшно мне, когда я сталкивалась со многими вещами впервые в жизни. При мне современный странник в кровь разбил лоб о бетонные ступени, прося дать денег на дорогу, а у меня не было... Я говорила по телефону с человеком, друг которого стоял на подоконнике и угрожал сигануть вниз, с мамой, чей сын бегал по квартире в алкогольном психозе. Я кормила мужчину, не евшего несколько дней, — и никогда не забуду этого темного взгляда и размеренных движений ложкой — не пролить ни капельки! Мы с подругой обрабатывали ожоги парню, надев перчатки и замотав носы от нестерпимого запаха гниения. Мы пустили жить в котельную старика с собачкой. Собачка умерла, старик ушел в никуда.
После всех этих случаев оставался тяжелый осадок и смутное чувство вины. Со временем привыкла. Держала одноразовую посуду для странников, аптечку первой помощи, список нужных телефонов под рукой. Всем же не поможешь, есть на то специальные организации! У нашего прихода своя специализация социальной работы — окормляем близлежащий Дом престарелых, хватит с нас.
И когда алтарники, люди жалостливые, но совершенно безответственные, пытались в очередной раз кого-то пригреть и приютить, выражала протест, ругалась и шла извещать настоятеля. Алтарники приходят и уходят а я здесь — всегда. И значит, с этим нищим, как и со многим другим, возиться мне. Поработали бы так же, как я, а не только красовались в стихарях во время богослужения, наверное, поняли бы, как это трудно. Алтарники отчего-то вздыхали и грустили, глядя на меня.
Тишины!
Проработав в храме года четыре, я стала уставать. Ежедневный проход вдоль храмовой ограды перестал приносить мне радость. Я шла на работу. Я хотела в отпуск. Вместо этого я заболела, и довольно серьезно. Встревоженные друзья навещали меня, а я не желала никого видеть. Я больше не могла говорить с людьми, слушать их. Я мечтала о тишине.
Вернулась из больницы — чувство такое, будто тащила тяжелую сумку, поставила ее ненадолго — и теперь надо снова в путь! После такой передышки тяжесть ощущаешь с новой силой. Тем более что отлежаться после операции дома положенные три недели мне никто не дал. Сослуживцы раздражали меня, а прежде любимые обязанности — тяготили. А тут как раз годовые отчеты, и январь, когда служба за службой, и бухгалтеру нужно сдавать данные в налоговую только в электронном виде, а ее инструмент — это счеты. А еще в храме должен быть теперь соцработник — кому как не мне.
«Батюшка, я устала, — не выдержала я наконец». — «Отчего? Отчего тебе уставать? — недоумевал настоятель. — Ты же здесь как у Христа за пазухой, живи да радуйся. Тебе столько людей завидуют!»
Ну раз батюшка говорит... Отчеты сдали, на соцработника выучилась, с потоками людей обращалась все более уверенно. А ненормированный рабочий день стал мне на самом деле нравиться. Стала приходить к полудню, а то и к часу, уходить вместо прежних восьми в шесть... Люди придут? Ничего, подождут. Их много, я одна, притом не железная. Свои обязанности я выполняю четко и делаю все, что могу.
Я перестала ходить на работу по субботам. Как по расписанию, у меня с утра начинала раскалываться голова, словно протестуя против выхода на работу, когда у всех нормальных людей — выходной.
Когда мне предлагали какую-то дополнительную нагрузку, например украсить храм цветами к празднику, все чаще отказывалась, хотя прежде бралась за все. На Преображение Господне подрядились все же быть флористами с подругой, но спустя пару часов я поняла, что сейчас взорвусь. Меня злит подруга, у которой совершенно нет вкуса, мне не нравятся цветы, выбранные нами в магазине, композиции наши кривы и непрофессиональны, а прихожане непременно на службе выскажут нам свои претензии. Я ушла, сказавшись больной, оставив подругу одну и пропустив праздничную службу.
Отношения с коллегами меж тем становились все хуже. Я поймала себя на том, что не могу больше видеть одни и те же лица, перемалывать одни и те же темы. Мелочные интриги, к которым прежде относилась с юмором, доводили до слез. Человеческая неблагодарность (что может быть естественнее!) подрывала веру в человечество.
Начало пути обратно
И вот тогда, на излете лета пришла та женщина, у которой умирал сын.
Именно тогда я поняла, что надо что-то делать. Заняла денег и уехала на три недели в Черногорию. Жила там одна, в сарайчике у моря, который сдавали местные, ходила молиться в крошечный монастырь, купалась на безлюдном пляже. Отдохнула ли? Не знаю. Но время как следует задуматься было.
Я перешла на работу на полставки, отчего зарплата стала совсем микроскопической, зато три выходных в неделю дали возможность отоспаться и оглядеться вокруг себя. Мне предложили выступить с лекциями о социальной работе на вебинарах и семинарах в нескольких епархиях — я с готовностью согласилась. Смена обстановки и направления деятельности оказалась на удивление целительной. Я вдруг ощутила, что исчезло то, чего я на сознательном уровне и не замечала. Исчезла ограда между мной и окружающим миром. Я вновь почувствовала себя частью целого. В шутку я называла свою приходскую работу «монастырь дневного пребывания», не ощущая, что полностью заперла себя в ней, словно в непроницаемых стенах. Все мои интересы органичивались работой. Впрочем, я и говорить так — «работа» — считала стыдным. В храме была вся моя жизнь, мое все.
Оказавшись во внешнем мире, я ощутила всю тяжесть своего добровольного заточения. Мне понравилось заниматься чем-то другим, общаться с новыми интересными людьми, хотя казалось, что я так устала от разговоров. Я устроилась на психологические курсы и с упоением посещала их по вечерам, открывая для себя новый мир. Там, кстати, у меня впервые появилась возможность обсудить мою усталость и раздражение с профессионалами-психологами.
Обязанности между тем оставались прежними. Наступил момент, когда я не могла усадить себя за работу. Не могла снять трубку, чтобы позвонить в коммунальную службу и сообщить, сколько кубометров газа наш приход использовал в этом месяце. Просто физически не могла сделать этого. Мне было противно. Я не могла представить себе, что когда-то выполнение этих будничных обязанностей могло радовать меня. На работе я теперь проводила не больше трех часов — и почти все это время сидела в интернете. От меня, той, что пришла сюда на работу семь лет назад, не осталось ничего. Сгорела? Это слово кажется мне слишком громким. Увяла как-то, выветрилась.
Номер коммунальной службы тогда я все же набрала, а потом… написала заявление об уходе. Увядать мне далее не хотелось, а от сгоревшей головешки мало толку для окружающих, один лишь вред. Никак не выходила у меня из головы та женщина и мой «выключатель профессионала». Сын ее умер все же, как выяснилось. Я отделалась скорбной СМС. На большее не хватило души. Ее мне теперь еще предстоит оживить, это долгий труд.
