2006/10/11 12:56:12
Продление. О Пламени Гераклитовом и слове товарища Маузера. Сетевая викторина

Уважаемый нойзерианец! Позвольте пожать Вашу руку! Побольше бы от Вас таких проблемных (в
хорошем смысле слова) постов.


Добрего всея. Я бы и выпить с Вами не отказался, но мне категорически противопоказан (Пата называет это контр-презентацией) алкоголь. Так что займёмся, собственно, делом.

Насколько я понимаю, Вы рассматриваете не весь язык, а лишь определенные его аспекты.

Именно так. Более того, к рассматриваемому аспекту я присоединяю совершенно посторонние элементы иных гуманитарных дисциплин. Зачем – станет ясным чуть позже.

Критерии нормы, качества и стиля неприменимы к процессам мышления и феномену языкового сознания. Вы берете синтактику и прагматику, обходя семантику за утратой "трансцендентного объекта на онтологическом уровне".

Семантика не обойдена. Это, как раз, тот нюанс текста, от которого невозможно отказаться – можно лишь его скрыть. Автоматическое письмо Бретона было тем же самым «камуфляжем», обнаружение в котором семантического кода, пусть даже на не поддающемся проверке и аргументации ассоциативном уровне, было элементом самого развития дискурса сюрреалистов, так и не избавившихся от семантической структуры, общей для языка литературного, и целостного в соотношении с культурой.

Далее Вы еще более сужаете область исследования, говоря не столько о языке, сколько о статичной модели, об инвентаре, то есть о научной абстракции, используемой для удобства лингвистов. Но не является ли подобное ограничение искусственным в контексте диагностируемых Вами проблем? Вы цитируете Хайдеггера: "Язык - хранилище\вместилище бытия". Я бы привел другой вариант: "Язык - ДОМ бытия".

Отсель грозить мы будем косноязычникам. Я уже неоднократно писал, но не в этом журнале, что для современного потребителя языка, как инвентаря, вспомогательных средств репрезентации бытия подлинного не существует. За неимением самого бытия. Потребитель обладает, владеет и отчасти способен к регуляции социо-экзистенциального пласта, который, несмотря на все возможные оговорки и неловкие аргументы, не нуждается в языке. Знаковая система и семиотика потребителя – это вне, или, вернее будем применять слово – без-языковая структура. «Цвет свежего снега» для потребителя не поэтическая и не-языковая конструкция – прежде чем употребить в речи эту фразу, потребитель подумает, что «этот цвет моден в текущем сезоне», причём – «не произнеся», не вспомнив о существовании этих слов. Образ и представление о цвете будет присоединено к мгновенно и, в потенциальности – навсегда запоминаемых фотографий из глянцевых журналов.

Рассмотрим и менее отвлечённый пример. Словосочетанию «Фабрика звёзд» может быть сообщён самый разнообразный семантический код, но от того ассоциативная логика потребительства побуждает массы в экспрессивной форме выражать свои эмоции в перспективе восприятия этого феномена масскульта, причём, как неоднократно уже было доказано социологическими опросами, оставаясь неспособными истолковать происхождение своих собственных чувств, отделываясь одной сколь же многозначительной, столь же и бессодержательной фразой – «Нравиться – потому что потому». Обратите внимание, что ни малейшего удовольствия от произношения, написания и – тем более, рефлексии, это, назовём её – «аудиторией», не испытывает. Структура языка слишком сложна, сложна по содержанию система знаков, координация и субординация которых и является инструментарием, средством, но не автономной целью. Исследование этих строго функциональных механизмов и входит в компетентность лингвистов: именно поэтому я никогда не спешу с написанием собственного текста этой тематики. Вне зависимости от того, насколько актуальна развёртываемая в тексте проблематика.

Теперь – о хайдеггерианском доме. Вы пишете:

Вне языка не существует той реальности, которую мы зовем объективной, не существует мышления, культуры, цивилизации. Таким образом, язык выступает первоосновой разумного существования, определяющей ни больше ни меньше всю ноосферу. Тот же Соссюр, признавая наличие некоего практического инвентаря, говорил о надындивидуальности языка в целом.

Объективная реальность – может вообще исключить субъект человека, человеческого и человечества; понимаю, что для гуманитария чрезвычайно важен т.н. антропоцентризм, что является искусственным изобретением не в меньшей степени, чем сама система означений и восприятия субъекта как означаемого. Тем не менее, с каждым годом ХХ века, не говоря уже о следующем столетии, мы можем убеждать в одном: обещанное «Царство количеств» и «Восстание масс» превратило homo sapiens faber, существо горделивое и надменное, даже не в бездушный механизм, по проводу чего ворчал Шпенглер; произошла тотальная редукция к естественному состоянию, которое представляет собой, разумеется, не гоббсовскую «войну всех против всех»; гиперболическая экономия, доминирование экономии, финансов, товара во всех сферах ноосферы (как распространённого повсеместно), требуется лишь в силу необходимости организации, упорядоченности и регулировки – МАСС.

Количеств. Рене Генон в своей замечательной книге «Царство количеств и знамение времени» продлевает рефлексию Шпенглера в последних главах «Заката Европы», а именно, в главе «Деньги и машина». Иерархия ценностей, подорванная релятивизмом и позже – опрокинутая, разложенная на элементарные частицы философией постмодерна (в дальнейшем – ПОМО), подразумевала, что вес, число и численность, количество, величина, алгебраические функции будут синтезированы с силой, продуктивностью, энергией. Так оно и произошло. Мир, лишённый почти полностью качественных категорий, был вынужден на компромисс с количеством, предоставив ему регуляцию сил и энергий. Финансовая динамика определят темп, интенсивность и экстенсивный рост производства, политическая же регуляция соподчинена этим двум объектам, в автономии лишённым всякой возможности существовать. В условиях современной цивилизации аппарат регуляции интегрирован в целостную структуру настолько, что удаление, замена, даже ликвидация какой-либо важной детали (как правило – человеческого ресурса), ничем не грозит для функциональности всей структуры в целом. И здесь мы вновь возвратимся к языку.

ПОМО не был бы доминирующим "творческим" методом в современной культуре, если бы функциональность и экономия не были бы основополагающим, базисным, императивным свойством, как сказал бы Освальд Ш. – «физиономией» цивилизации. Масса, количество, присваивает себе язык как функциональный объект, в силу того, что «над-индивидуальнае» свойства и характер объекта понимаемы массой не в качественной, но в количественной перспективе – перспективе пространства, но не вертикали автономной ценности, каковая может быть не только иноматериальной и не поддающейся прагматической оценке, но и прямо противопоставлять им.

Следовательно, язык не может быть вне-человеческим, и никакое внешнее влияние цивилизации не способно подчинить его потребительскому произволу. Развитие феномена вообще определяется имманентными факторами, заложенными в нем изначально. В свете этого положения картина становится куда более страшной. Ведь для того, чтобы искусственно "закупорить" язык, свести в некую новую систему множество семантических кодов, необходима высокая степень сознательности, инстинктивное сознание возможностей и особенностей языка.

Некую новую систему означающих создать уже невозможно, даже в потенциальности. Футуристы в лучшие годы были созидателями, зодчими подобного рода «архитектоники», и что же – ничтожно малое число их гениальных изобретений, сродни хлебниковскому «авиатор», были интегрированы в традиционную, повсеместно распространённую систему означений. Имманентный фактор в данной ситуации лишь один – язык масс настолько разнообразен и полиморфен, о чём свидетельствует и современный молодёжный сленг, вульгарное арго, неологизмы сетевого дискурса, что единичная, количественно подавляемая инновация не будет даже замечена, не говоря уже о том, что – отвергнута.

Вот оно – аргументация количественного преобладания, торжества количеств, и – поражения качественного, как имманентного индивидуальному. Можно сколько угодно выдавать желаемое за действительное, гипотическое за аксиоматическое, но от того не станет менее жёсткой дисциплина в детерминированной, изолированной резервации языка, в классической, строгой, но изящной и совершенной эстетически форме. Всё таки, повторюсь, язык оказался изолирован с того самого момента, когда массы овладели способностью речевой импровизации, отгородив – благо что немногочисленных, поборников традиционализма в языке. Что суть язык традиции? В сущности, это не-человеческий язык, как ни парадоксально это звучит; это язык культурного субъекта, уникального в своей неповторимости и разнообразного в воспроизведении и истолковании. Я уже неоднократно сталкивался в сети с примерами симптоматического искажения семантики определённых понятий – именно тем и мотивируемого, что к языковым средствам культуры масса современная, совокупность элементарных частиц социума, и в дискретности, и в синтезе не обладающая личностью, но – характером/физиономиею (опять О.Ш.) – остаётся невосприимчива несмотря на все прилагаемые усилия.

В чём причины? Посмотрим далее:

Вы уверены, что человек-масса на такое способен? Другое дело - кризис мышления, кризис миропонимания, "отпечатавшийся" в языке, который не может превосходить человеческого духа. Вы говорите о том, что язык находится в отрыве от культуры, и потому бессилен. Но это не может быть отделением "в одностороннем порядке" (прошу прощения за выраженьице из лексикона СМД). А можете Вы себе представить культуру вне языка? Да ее же в таком случае попросту не существует!

Человек-индивид (а не индивидуум) вообще ни на что не способен; я и не предлагаю подобную постановку вопроса. Язык находиться не в разделении с культурой, но в различие с ней: с культурой, которая слита с цивилизацией подобно двум каплям воды. А к цивилизации в самом деле (бип-бип!), применим тот самый эпитет – «односторонний порядок». Упорядоченное экстенсивное, пространственное развитие, совершенствование методологии экспансии и интеграции, в результате чего язык литературный (а о каком же ещё мы можем говорить?) оказывается или – ликвидирован как неэффективное средство репрезентации, или – изолирован в предельно замкнутой культурной среде. «Культура вне языка», можете мне не поверить, вполне возможна. Мы ещё не знаем, вероятно ли появление иных средств репрезентации, чем известные нам языковые системы.

Изобразительные искусства долгое время не нуждались в репрезентации иными вербальными средствами, чем акварелью, маслом, темперой, акрилом. Искусствоведенье, по большему счёту – это современная гуманитарная дисциплина, координирующая знание, эпистему культурных кодов, вмещаемых живописью и графикой, но и только. Некогда я тоже считал, что отдельные виды искусств воссоединяемы императивно в общем пространстве культуры, но позже убедился, что именно в различии и дифференциации они способны высвобождаться, эмансипироваться от репрезентативных средств иных, чем освоены ими в актуальности. Разумеется, это утопический проект. Но, вспомните многочисленные антиутопии ХХ века. Столь далекие от эсхатологического понимания мира вещного: обитатели этих негостеприимных метрополий нарочито (!), естественно немногословны и косноязычны в известном смысле. Для них язык уже завершён как универсум функционального сообщения. Маршал Макъюэн, бесноватый пророк из Торонто, эту идею выразил в книге «Сообщение есть цель», возведя значение транзитивности в десятикратную степень.
И был прав. Культура уже не способна удерживаться даже в «казематах» гуманитарных кафедр, лабораторий, кабинетов учёных, литературных клубов и салонов: она держится за язык, будто утопающий за соломинку, как если бы Слово продолжало быть тем самым таранным орудием, ударяющим во врата разума, уж извините за патетику; не язык предал Культуру, но – цивилизация, изобретающая всё более совершенные средства передачи информации, которые, увы и ах, не находят языку надлежащего места на высокой иерархической ступени.

Далее Вы объясняете изменение статуса и роли языка увеличением объема информации и невозможностью индивида поспеть за ее "вне-структурной динамикой" и совершенством электронных носителей. Однако, уверены ли Вы в том, что для обывателя жизненно необходимо угнаться за новыми достижениями науки и техники, новыми интерпретациями литературных произведений, новыми течениями в философии и искусстве, пересмотром тех или иных религиозных догматов?.. Если не ошибаюсь, еще Карл Поппер сетовал на своих студентов, на падение у них тяги к рациональному познанию и способности критически осмысливать поступающие знания. Для большинства людей физика ограничивается Ньютоном, астрономия - Коперником, философия - Марксом. И так было всегда. В тех же СМД по десять раз на дню обсуждается "возросший объем информации", да только 90% зрителей этого роста не наблюдает, пребывая в суеверном страхе перед неведомым процессом.

Страх сей – не суеверен. Это и не стах - скорее - равнодушие, безразличие, а ещё - брезгливость (о чём в предыдущем тексте было сказано). Бодрийяром в ряде сочинений эта истина представлена наиболее целостно и исчерпывающе: масса в своём имманентном единстве едва ли способна воспринять этот интенсивный ток информации, е говоря уже о том, что бы отслеживать эпизодические, в соотношении с временными категориями – фрагменты. Приведу такой пример, из частного опыта. Я понятия не имел, что такое «Анна Политковская», до тех пор, пока не увидел одну единственную запись во фрэндленте. Если бы этой записи не было, оставался бы совершенно индифферентен тенденции «общественного внимания». Не интересно. Не целесообразно. Тем не менее, оказалось, что очень многие сетевые пользователи считают своим долгом непременно высказать касательно «политического убийства» некой известной журналистки, как если бы они тем самым были заинтересованы в жизни и смерти А.П.

У меня же несколько иное мнение на этот счёт: этим людям попросту не о чем больше писать. Рефлексия в перспективе сиюминутного события, эпизодической ситуации является распространённым методом творчества в сети. Моё мнение о тех, или иных персонажах массмедиа никто не спрашивает, и не только потому, что априорно уверены в моём дежурном ответе «Я вообще о них не думаю!»; не спрашивается с меня потому что я в поисках слов шарить по карманам не привык, и предпочитаю две три фразы самого экспрессивного характера («уклончивый ответ» из общеизвестного анекдота), когда меня донимают каким-нибудь вопросом. Аналогично воспринимает вопрос, но уже – более сложный и конструктивный – обыватель, который способен выхватить из стремнины эсэмдэшной галиматьи лишь правильно (актуально) поданный, таки на блюдечке поднесённый, фрагмент информационного пространства. Обыватель сначала «развизжится» на всю ближайшую окрестность, вспомните, сколько шороху навели убийства журналиста Холодова и «предпринимателя» Влада Листьева. Все обывательские мелкобуржуазные газетёнки сыпали отборной бранью пополам с заупокойными причитаниями – «Ох, ах, это смерть демократии, мы этого не переживём, мы этого не забудем и не простим!».

Но хозяин хитёр и дальновиден – Власть знает, чем заткнуть, и, при случае – зашить рот особо голосистым правдолюбцам. Подать новый невиданный-неслыханный скандал, новую партию грязного бельишка, объедки с политической «кухни» какую-нибудь особо аппетитно воняющую дрянь из мусорного бака у кремлёвских «Палатей». Обыватель, на самом деле, не страшиться и не опасается ничего, до тех пор, пока не чует, на персептивном, интуитивном уровне, что углубился в зону повышенной опасности, каковой никогда уже не станет Слово. Как уже говорилось, слово утратило потенции Власти, каковыми некогда обладало, и, только в том случае, если слово подкреплено репрессивным средством контроля и подавления, кстати, неплохо было бы зачитывать законы в государственных учреждениях при содействии ОМОНитов с дубинками, быть может, мотивировало бы соблюдение оных чиновниками.

В своем посте Вы упоминаете Ортега-и-Гассета. Помните, в "Восстании масс" есть такая глава под названием "Варварство специализации". Вот это как раз по этой теме! Еще в физике есть метод - разделить криволинейный график на множество прямолинейных участков и изучать, скажем, перемещение тела в пространстве на каждом из этих участков. Вот точно также запутанный процесс разветвления семантических кодов поделен между узкими специалистами в конкретных областях, достаточно, повторюсь, узких для того, чтобы держать в узде рост информации.

Накопление информации и нео-варварство профессиональной специфики вовсе ни причём. Я писал об отношению к языку определённой социальной категории, самой многочисленной и сложносоставной, полиморфной и беспрестанно обогащающейся за счёт усложняющейся с каждым десятилетием дифференциации по множествам свойств и характеристик. Это – буржуазия. К ней может быть причислен и представитель мидл-класса, и олигарх, и пролетарий. В этом, к слову, очень показательны поздние статьи Николая Бердяева: пролетарий может быть не менее буржуазен, чем капиталист-фабрикант. Не буду лишний раз перечислять различия и идентификационные свойства буржуазии, за исключением одного, касающегося нашей темы: Для буржуа язык и культура представляют собой понятия отвлечённые и весьма сомнительные, в том отношении, что вычислить их «себестоимость», ценность в валютном (обратите внимание на этимологию слова «валюта» - ходовое, преходящее) эквиваленте оказывается невозможно. Подсчитать ценность языка, выгоды его владения – нет, это выше возможностей буржуазии. И тогда заводиться перманентно расширяемый штат специалистов самого разнообразного профиля, узость которого определяется СПРОСОМ. Весь этот штат именуем буржуазией ласково: ПАРАЗИТЫ. Прилично оплачиваемый специалист работает «экспертом» не меньше, чем на федеральном канале. Специалист узок – идёт работать в государственный архив.

А уж дилетант, будь он стократ эрудитом и талантом – ничтожен по сравнению с дипломированным специалистом, у которого, хе-хе, лишь две извилины реагируют интенциями, все остальные – ответственны за сохранение информации. Архив ходячий. А это уже вне области предельно означенной – социальным индексом, помещённой в регистр под грифом «Это – то, и ничто иное»; я воспроизвёл собственное, не претендующее ни на что, представление о процессе, происходящем с языком в условиях современной цивилизации. А по сути, повторил собственными словами сочинение упоминаемого уже Бодрийяра «К критике политической экономии языка» и, отчасти «Систему вещей».

А такие качества как функциональность, априорная необходимость и доступность скорее свойственны "кухонно-площадному" изводу языка, бытовому повседневному общению. Но и здесь мы не встречаем ничего нового. Я не верю в прекрасную золотую пору, когда масса изъяснялась культурнее и выразительнее, чем сейчас.

Масса не изъясняется. Масса, в современной своей ипостаси – это сырьё, топливо, ресурс для механической и метафизической Силы. Изначально, в до-буржуазную эпоху, инициация и инспирация могла быть произведена языковыми средствами. Провинциальный священник, какой-нибудь францисканец, лишь слегка приподнятый по уровню образования относительно безграмотного крестьянина, произносил с амвона речь, которая для человека раннего средневековья действительно была словом божьим. Идея божественного откровения и инспирации провиденциальных сил укоренялась именно при помощи языка; редким хронистам удавалось зафиксировать подвиг духа, слишком мало число подлинных аскетов достигли той степени «одухотворения», что бы отказаться от языка.

В славянском православии, традиционном, силён дух языческого наследия: редкое Житие не обходиться без «заговора», чудотворчества словом, «и войде он, и сотворити молитву». Православие всегда молиться «громко», «хором», «единогласно», пусть даже если голос едва различим: то есть буквально, язычески-непосредственно понятое «Бе к Богу», Слово Божье, каноническое Слово, ущербный перевод греческого многозначного «Логос», как «слово».

Цивилизация все эти аспекты подавляет, сродни тому, как социальное пространство метрополии претерпевает сезонную энтропию, о которой я уже писал: по мере секуляризации церкви цивилизация интеллектуальной потенцией масс и репрессивным механизмом Власти совершает то, что может и должна сделать – семантические, и – шире, культурные коды христианства от авраамова агнца до Нового Завета под редакцией св. Иеронима рационализировать на имманентном уровне. Итоги – церковь как аппарат социальной регуляции, христианство как манипулятивная идея, инквизиция как репрессивный механизм, патриарх всея Руси – генеральный секретарь ЦК.

Как не верили этому автор "Недоросля" и изобретатель города Глупова, и многие другие. Сама идея об утрате языком метафизической сущности довольно стара (но это не значит, что она - заблуждение!) и культивировалась еще романтиками (Гердер, Гельдерлин...). Вы не даром вспоминаете Флобера...

Да, живо предание, да вериться с трудом. Метафизика языка заключена в той самой изолированной среде, где её возможно оберегать от рационализации в самом гнусном значении этого слова.

Чем же ситуация нынешнего времени принципиально отличается от ситуации предыдущих эпох? У Соловьева в "Философских началах цельного знания" читаем: "... развитие есть такой ряд имманентных изменений органического существа, который идет от известного начала и направляется к известной определенной цели: таково развитие всякого организма; бесконечное же развитие есть просто бессмыслица, contradictio in adjecto". Этот постулат всецело применим к нашей проблеме. Развитие культуры, вмещаемой языком, и структура взаимосвязанных языковых систем одинаково иерархичны. Для развития культуры вершиной иерархии будет являться наивысшая цель, лежащая в области священного (необязательно в религиозном смысле).

Вот отсюда прошу подробностей. Методов, средств, благо что цели видны. Я, честно признаюсь, терпеть не могу Соловьёва с его выспренностями и патетикой, часто завершающиеся экстатическим восклицанием «Да будет так, и не иначе!»; изоляция состоялось. Цивилизация знает, за что борется, точнее – «ликвидирует» немногочисленные инородные субъекты, каким-то чудом удержавшиеся вне стереотипической социальной иерархии. Но это не важно, на самом деле. Что Вы понимаете под индексом «высшая цель»? Или, даже не так, «Высшее благо»? Этический Идеал? Соловьёв, по субъективно выраженному, но всё же – верном и безапелляционному суждению Розанова занимался тем, что доказывал – «чёрное достаточно черно, а белое – достаточно бЕло»; как и все ваятели-монументалисты, В.С. сотворил неподвижные, циклопические глыбы, что ни проект, то – эпохален, что ни статья – не иначе как «трепещи, низменный язычник-фетишист-буржуа!». Порой желаешь ответить: Вы хотя б серба с хорватом (араба и еврея, американца и всех остальных) – двоих помирите, а потом уже попробуйте за «вселенскую церковь» взяться. Не можете. Тогда пристрелите обоих, и забудьте о своих масштабных проектах.

Для языка - некая "высшая инстанция", существующая не только над индивидом, но и над всевозможными нормами и стилями. Распад культурных миров привел нас к двойной утрате: следствием первой является бесцельное блуждание в лабиринте "процветания и прогресса", следствием второй - "обезглавливание" языка, а вместе с ним - обезглавливание мышления, представлений о смысле бытия. Удалено высшее, инициатическое начало, в этом Вы абсолютно правы! В этом удручающем явлении берет корни то, что Вы называете фетишизмом. С точки зрения инициатической иерархии понимание Слова как вместилища божественных энергий вполне закономерно (здесь же можно вспомнить добрым словом "Оправдание каббалы" Борхеса). Фетишизм обретает закономерность с точки зрения "культурного политеизма" в царстве нивелированных традиций. Вот два, на мой взгляд, важнейших деструктивных фактора для языка в наше время. Что Вы мне на это скажете?

Скажу вот что. Вы пишете в сущности, верные и основательные тексты. Н они разрушаются одним внушительным «Но!», произносимым не мной, но всей капиталистической цивилизацией. Язык ничто не может противопоставить цивилизации, потому как их природа слишком различна. Симбиоз между этими «видами» исключён, но это – ещё не война, уже и не конфликт, это – пограничное состояние в котором невозможны целесообразность и целеполагание, невозможен и консенсус; это ВСЁ – информационный поток, в котором то возникает, синтезируется, то распадается код структуры целого. Мы все – твоя стремнина, Гераклит, сказал бы Борхес, и был, как всегда, прав: нет ничего, кроме неугасимого пламени, критической температуры которого хватит на то, что бы разрушить цивилизацию. Чего всем и желаю. А что до аксиологии – я давно уже убедился, что языка для сохранения оной в «святой» неприкосновенности совершенно недостаточно.
0 посетителей, 0 комментариев, 2 ссылки, за 24 часа