2014/01/28 21:34:38
Последний из манифестов группы "Симпосион". Михаил Аркадьев стоит в ней несколько особняком, как скептик и внутренний критик.

Манифест 4. Философия, наука и «новый стоицизм»

Михаил Аркадьев

«Где опасность, там и спасение»
Ф.Гельдердин

Философия прежде всего вопросительна, это систематичность вопросов, а не системность ответов. Достоинство человека в способности вынести пронзительность вопроса, хотя скатывание в надежную область ответов понятно и простительно. Философ тот, кто сам себе не прощает эту уступку, тем не менее, прощая ее другим. Эпиграф из Гёльдерлина, с моей точки зрения, тонко выражает мудрость философствования: «Где опасность, там и спасение». Но именно в той самой точке опасности, а не рядом. В этой точке, на этой границе сияет обнаженный клинок вопроса, оберегающий нас от попыток давать окончательные и ясные ответы там, где таких ответов дать невозможно. И, сдерживая ответ, тем самым мешать нам обнажать клинки другого, более ощутимого рода.



В мужестве радикального вопрошания — достоинство философии. Не могу не вспомнить Гете: «Тот, кто действует, всегда лишен совести, лишь мыслящий наделен ею». Полагаю, что это высказывание следует понимать не буквально. Как действующий, так и мыслящий — это функции, а не личности. В конкретной личности эти функции всегда, так или иначе, пересекаются. Философия, может дать, конечно, ответы, но такие, которые предполагают неизбежность дальнейших вопросов, причем вопросов фундаментальных.

Честность философствования - в открытости стоического вопрошания — в «знании о незнании» Сократа, в «ученом незнании» Кузанского, в фундаментальном сомнении Декарта, в антиномиях Канта, в «беспочвенности» Шестова, в «ужасе» (Angst) встречи с Ничто Хайдеггера и т. д. Цель и любовь («фило-») здесь — не получение ответов, а именно стояние, пронзительная попытка у-стояния в точке вопроса, точке разрыва, которая и есть мета-физическая точка, точка транс-ценденции (дефисы важны). Здесь встреча с трансцендентным, будь то Мир или Божество является тем, чем только и может являться, — абсолютным прощанием, разрывом и неуловимостью.

Мое настаивание на вопросительности — это мое нежелание уходить от различия. Только тот ответ мне представляется приемлемым, который осознанно, а не потому, что это и так неизбежно, оставляет возможность дальнейшего различения, то есть дальнейшего вопроса. Поэтому я убежден, что необходимо всегда различать понятие «реальность» (то есть имя) и саму реальность. Но тогда «сама реальность» оказывается не тождественной никакому имени, в том числе и имени «сама реальность». Таким образом, мы попадаем в ситуацию бесконечного ускользания реальности от имени. Это ускользание, и есть, собственно трансценденция.

Основным философским вопросом является для меня следующий: как можно помыслить бытие чего бы то ни было без равновеликой возможности помыслить его небытие, и наоборот? Удерживаться в точке этого вопроса желательно потому, что это единственный способ избежать постоянной потребности человека к отождествлению своей речи и некоей реальности. Реальность не нуждается в таком отождествлении. Никакое научное исследование не исходит из предположения, что реальность сама себя демонстрирует. Даже аристотелевская наука не исходила из такого предположения. Но развитие науки, начавшееся с Галилея, в некотором смысле «отвернулось» от реальности, причем отвернулось методично.

Галилей предположил, что реальность сама себя не демонстрирует, и ввел процедуру идеального мысленного эксперимента. Напомню, что для введения понятий движения, инерции, трения, принципа относительности ему пришлось ввести в обиход представление об идеальной поверхности, не существующей в природе. Он предложил представить себе нечто действительно неслыханное и невиданное, идеальную поверхность, отшлифованную до предела. Тогда такой же невиданный абсолютно отшлифованный шар будет катиться по этой поверхности бесконечно. И только тогда, когда мы представим себе эту совершенно невероятную ситуацию, мы сможем сформулировать подлинную причину остановок тел в природе. Без этого мысленного эксперимента невозможно было бы ни механика, ни современная техника. Но с точки зрения предшествующего подхода это было демонстративное «отворачивание от реальности».

Чтобы «заставить» реальность говорить, надо дать ей возможность «ускользнуть». И для этого Галилею пришлось совершить сугубо философский акт: подвергнуть фундаментальному вопрошанию и сомнению тезис, что «реальность сама себя показывает». Осознание этого, этот спор, именно этот момент «ускользания» есть философский момент и философское дело. Все, что делал Галилей дальше, я имею в виду создание теории движения, уравнение сложения скоростей и пр., — дело уже не философское, а собственно научное.

Здесь, в этой трудноуловимой точке, возникает тонкое, но радикальное различение функций философии и науки. Аналогичные процессы происходили и происходят каждый раз, когда наука совершает преобразование самой себя. Тогда наука просто вынуждена совершать философские акты. Так произошло в момент создания специальной и общей теории относительности, так происходило, когда создавалась квантовая теория. Каждый раз в этих случаях ученым приходилось (иногда против воли) совершать философскую работу, «отворачиваться от реальности» именно для того, чтобы перестать относиться к реальности как к тому, что «само себя показывает».

Особенно ярко это проявило себя в парадоксах квантовой теории. Именно поэтому Н. Бору понадобился принцип дополнительности. Этот принцип основан на факте, который сам Бор долго отказывался принять, но, в конце концов, был вынужден, — микромир сам себя НЕ показывает, он принципиально не нагляден. Теория микромира, со всем первичным математическим аппаратом, включая соотношение неопределенностей Гейзенберга, уравнение Шредингера и т. д., смогла быть построена только тогда, когда ученые осознали, что эта реальность ускользает. Причем ускользает не в том смысле, что «вот мы ее сейчас поймаем, не ускользнет!». А в том смысле, что сама суть реальности физического микромира — в перманентном ускользании. Вся квантовая теория, включая все, что из нее технологически следует, есть теория разрыва, теория ускользающей реальности.

Философия в моем понимании — это деятельность по различению. Философия же в традиционном понимании — это деятельность в поисках синтеза, в поисках фундаментальных обобщений. Для меня тоже важны фундаментальные обобщения, но я вижу их в особой «топологии»: общо именно то, что различает. Единство философской деятельности, единство всех философов в некоей «надвременной Академии» заключается в работе по различению. Философы образуют «надвременное» братство именно потому, что все занимались фундаментальным вопрошанием, были захвачены из-умлением (выходом из ума). Это их объединяет — сама структура возможности вопроса, которая для меня имеет структуру вопросительности, антиномичности самого языка.

Для меня философ тот, кто стоит (как не использовать это возможное через индоевропейскую этимологию «stoya-stehen-est» сближение у-стояния и стоицизма) в точке вопрошания и наблюдает, отслеживает, как в нем самом или в другом человеке, другом философе происходит «склонение» в ту или иную сторону. Склонение из точки вопрошания. Стоический философ по призванию старается не склоняться, он последовательно вопрошает, методически сомневается, знает о незнании, и в этом его мудрость, его любовь, его фило-софия.

Философствование имеет этическую направленность — свободу. Другими словами, философия — это деятельность по преобразованию человека из инерционного и стремящегося к закрытым формам мысли существа, в существо открытое, вопрошающее, сомневающееся, сострадающее и именно поэтому способное к солидарному (а не коммунальному) существованию. Иначе говоря, я вижу философию как уникальную деятельность, чьей целью является удержание человека в человеческом состоянии, состоянии разрыва, то есть состоянии радикальной активизации человечности. А для этого необходимо постоянное сверхусилие как вопрошающего разума, так и нравственного чувства, то есть, с моей точки зрения, чувства сострадания, способности чувствовать унижение и душевную боль другого как свою, но не ради этого чувства, а для его переплавки в действие.

Кроме того, что философия несет критическую функцию, необходимую для построения науки, она несет и нравственную функцию — очищения человека от идолов догматической морали. Свобода от рационализированных идолов (которые, являясь результатом рационализаций, тем самым не разумны) представляется мне единственным последовательным путем к тому, чтобы оставить человека наедине со своей способностью или неспособностью сострадать чужой боли и унижению.

Сама речь, наша повседневная речь устроена самореферентно, хотя нужно дополнительное усилие, чтобы эту фундаментальную самореферентность речи деавтоматизировать и заставить работать. Иными словами, речь есть возможность бесконечной рефлексии. Стоический философ, принявший неустранимость разрыва, радикально активизирует эту возможность. Философия, как и поэзия, есть деятельность по деавтоматизации языка. Философия, деавтоматизируя язык, различает отождествленное, препятствуя мифу стать руководством к действию — к теоретически или как угодно иначе оправданному насилию. Но философия существует для других целей.
15 декабря 2013

Михаил Аркадьев
Профессор Хунанского института науки и технологии.
Доктор искусствоведения.


30 посетителей, 1 комментарий, 0 ссылок, за 24 часа