В Санкт-Петербурге частично разрушен памятник жертвам политических репрессий, установленный на Воскресенской набережной у спуска к Неве. Один из гранитных камней в основании монумента выломан из своего гнезда и лежит перевернутый рядом с памятником. Остальные части композиции – венок из колючей проволоки, каменная книга и два бронзовых сфинкса работы скульптора Михаила Шемякина – не пострадали.
А жаль.
О творчестве Шемякина не то чтобы спорят, скорее, говорят спокойным тоном, но нелицеприятно. Рассуждают, что в работах его много юношеской отсебятины, высокомерно называют художником Самоделкиным и вообще недоучкой. Намекая на образование. Да, его пытались оболванить, сломать как личность, навязать стандартные представления о рисунке, но Михаил (ну и что, что Самоделкин) проявил твердость, и с вызывающим упорством рисовал длинные носы. Тогда-то он и попал под пристальное внимание КГБ. КГБ понимало, в кого он метит. То, что он изображал, никак не вмещалось в прокрустово ложе представлений о советском человеке, но под чужую дуду Шемякин плясать не собирался. Еще с начальной школы, когда его, мальчонку, под надуманным предлогом (ах двойки, двойки, тупица) оставили на второй год, стало понятно: парнишка не простой, со своими особенностями мировосприятия.
Разумеется, он хотел стать художником. Но из СХШ его выгнали через год под другим надуманным предлогом. Страшное было время. Тянувшийся к знаниям, мальчик-Миша посещал библиотеку Академии (ну и вырезал какие-то картинки из ветхих фолиантов). Потом он пошел в Таврическое училище, там библиотека тоже ничего. В Таврическом выжидать не стали, под надуманным предлогом отчислили сразу. Но все равно Миша приходил в Эрмитаж, срисовывал с Брейгеля, забивался в угол и судорожно плакал, плакал.
И тогда его лишили детства.
Да, Миша не окончил школы, ни художественной, никакой, но зато этот человек видел другую жизнь: решетки на окнах, тусклые стены психбольницы, незабываемое общение с персоналом, с пациентами-идиотами, среди которых, между прочим, были и редкостные. В палате для буйных он пользовался только карандашом. Ему ехидно предлагали и краски, но Михаил категорически отказался. Категорически. Михаил грыз карандаш и рисовал портреты. Между прочим, всем нравилось. Врачи даже выпрашивали эти произведения, Михаил бескорыстно дарил. А они, они – повесили рисунки в кабинете и привели студентов, молодых и циничных. На этих лживых плечах в белых халатах долго еще держался коммунистический режим. Выручила – мать его. Актриса по профессии. Миша помнит, как отец, кабардино-балкарец, регулярно через рукоприкладство ревновал маму, актрису. Но рисовал бы Миша свои пособия для студентов до самой перестройки, кабы не она, мать его.
После всей этой отвратительной истории, когда Миша, покинув скорбный дом, снова увидел солнце, то сразу приступить к искусству не смог: его воротило от собственных картин. Проанализировав ситуацию, взвесив все «за» и «против», Шемякин со всей отчетливостью осознал (о чем не боялся впоследствии открыто заявлять с телеэкрана), что КГБ подсыпало ему в еду специальную отраву. Ну что ж: и в этой неравной схватке Михаил находит верное решение – он уходит в горы и ведет решительный образ жизни, но никого при этом не трогает и даже не пугает. Просто живет. Ждет, когда выйдут вредные таблетки, чтобы снова взяться за искусство. Тогда внутренними органами, которые тоже не тратят времени зря, было придумано такое мнение, что у Шемякина по-прежнему не все в порядке.
В его эстетике и сегодня обязательно усматривают патологию.
Туши кровавые! черепа! крысиные морды! Позвольте, каждый Художник имеет свое лицо, свой духовный мир. И не лезьте в мир этот обывательскими пальцами. Вы еще фрейдистов каких-нибудь к анализу привлеките, вспомните, как он, Мишутка, в могилах лопатой шуровал и складировал под кроватью черепа да кости. Фрейдисты вам столько понарасскажут про туши, про кости да черепа, припомнят и отца-алкоголика, и мать-актрису, еще Ломброзо с Маньяном приплетут, и такой, знаете ли, диагноз нарисуется, с каким и в свободолюбивой Америке водительских прав не выдают.
Впрочем, у Шемякина там шофер.
Вокруг таланта всегда существует поле недоброжелательности. Как злорадствовали эти пигмеи американские, когда у Шемякина выставка сгорела. Хорошо еще, выставка была застрахована. На один миллион $. Но чиновники (в СССР ли, на Западе) – чиновники и есть. Мелочные, недоверчивые. Им, видите ли, странно, что выставка застрахована аккурат накануне трагедии. Да, слухи о долгах Шемякина соперничают со слухами о его славе, но трагедия-то приходит, когда ее и не ждешь. А может, они сомневаются, что такие картины миллиона стоят? Россияне, например, не сомневаются. Потому что читали, сколько они стоят. Может, не читали, что они по этим ценам продаются, но ведь нет и оснований не доверять российской прессе, а тем более, художнику. Достаточно взглянуть ему в глаза – разве может говорить неправду человек, громогласно плюнувший в лицо советской психиатрии и способный вот так, не задумываясь, изуродовать свои внешние данные?
Не зря его ненавидело и боялось КГБ. Ведь людей таких, столь же талантливых, сколь и бескорыстных, еще поискать надо. Сегодня трудно представить Петербург без подарков Шемякина. Большинство горожан, конечно, недовольно. Оскорблены даже. Но товарищи, он из лучших побуждений. И, потом, на всех не угодишь. А многие горожане благодарны. И родители в целях воспитательных приводят своих шалопаев к этим фигурам, и у скупщиков металла появился предлог взглянуть, наконец, на бронзу через призму патриотических чувств к родному городу. А его выставки в ЦВЗ и Эрмитаже (не в каких-то подвалах, прошли времена, а как у полноценного человека) заставили по-новому взглянуть на искусство вообще.
Эрмитаж для имени Шемякина – это судьба. Впрочем, и эта судьба, по имени Эрмитаж, к Шемякину не всегда благосклонна. После выставки 1996 года в интеллигентном письме Михаила Борисовича П. к Борису Николаевичу Е. длинно излагались финансовые недоумения, извинения, ссылки всякие на договор.
Какой такой? Зачем договор?
А получалось – ша, Миша.
Как это ша? как это ша? А деньги? Один миллион $ просил человек, не десять, не сто. И что эти убытки в сравнении с увиденным. А они договор суют.
…Трудно художнику в этой стране. В молодые годы (как только администрация Эрмитажа, заподозрила, что у них в подвалах есть чернорабочий с тонкими художественными наклонностями), его назначили ответственным за помойку. Это была откровенная травля; решили, дескать, клин клином. Но простыми отбросами Мишу не сломить. Тогда его, по специальности такелажника, заставляют пилить лед на Лебяжьей канавке. Прохожие, конечно, смеются, но Михаил, стиснув зубы, пилит. Зачем такое, спрашивается? А затем. Рассчитывали, что он, как бедная Лиза, уйдет под воду навсегда, и унесет его куда-нибудь в Неву, с глаз долой. Что ж, случалось, провалился и плавал в проруби. Но, понятное дело, не утонул, не на того напали.
В Русском музее хоть и не было Лебяжьей канавки, но был канал Грибоедова. А это ничем не лучше. Да и не брали в Русский музей. Из Эрмитажа сочилась надуманная ложь про листы гербовой бумаги какого-то там века для гравюр, а Русский музей очень доверчив ко лжи и очень щепетилен в вопросах гербовой бумаги.
...Если нигде не работать, тогда шипение сограждан, 101й километр, и т.д., и т.п., и КГБ. Надо бежать. В Турцию. Опять-таки – вплавь. Михаил едет на Черное море и, под покровом ночи, тренируется саженками. Лишь бы сил хватило. Кое-какие переодетые люди намекают сквозь зубы, что могут и пристрелить рикошетом. А это уже прямая угроза расправиться с художником за убеждения. Отчаяние. Видимо, никогда не стать Шемякину художником. Тем более, знаменитым. Но тут, уважительно вспомнив погоны его отца, с трепетом вспомнив погоны его дяди и отдельным словом помянув его мать, ТАМ решили: пусть едет. Уезжал без картин (не дозволено), уезжал из страны, так и не понявшей его, уезжал прочь, и багаж был, как вспоминает М.Шемякин, незатейлив: сушеные яблоки и набор перочинных ножичков.
Вот так, начав блистательный взлет с персональной выставки в Эрмитаже (в смысле, выставка творческих работ хозяйственного персонала), он вынужден был уехать из страны. Что тут юлить, все мыслящие люди, тем более такелажники, тогда были «под колпаком». Кстати, и сам беспартийный Артамонов, не ведавший о выставке ни сном, ни духом, вернувшись из археологических далей, был настолько потрясен, что уже не смог справляться с обязанностями директора и от эрмитажных дел Михаил Илларионович отошел. Шемякин же, напротив, в Париже вздохнув широко, показал французикам, что такое творческий человек. Долго еще Париж стеклил витрины. А Шемякин бузил не от пьяного отупения, он ожиревших буржуа будил. В души их, человеческие, достучаться хотел. Даже из пистолета палил. Утверждая, что у него разрешение. А его в участок. Тут же пресса с блокнотами: кто с свищом к нам придет, от свища и погибнет!
Не понимала, пресса, как ее вокруг среднего пальца обвели: на пустяковое хулиганство – Шемякин! Шемякин! – кишели газеты. Вот Франция и узнала, что все-таки есть такой художник. Траты на выпивку, за промоушн ни шиша.
У, какой Михаил.