Начать, наверное, стоит с того, что я с группой журналистов отправился в глушь, с тем, чтобы понаблюдать за ходом работ по переносу старинной водяной мельницы из мест сколь отдалённых столь и угрюмых, поближе к вышкам сотовой связи, этого современного эрзаца цивилизации. Деревня находится в трёхстах километрах от Иркутска, причём последние тридцать км приходится преодолевать по лесовозной дороге, местами хромающей по руслу горной реки. Тут хотелось бы сделать лирическое отступление, описывающее причудливую дикость тех мест.
Деревня Куртун похожа на новогоднюю ёлку 14 января: лысая, забытая, отчаявшаяся. Во времена диалектического материализма здесь был богатый леспромхоз, но видимо что-то случилось, и леспромхоз дал дуба. Теперь единственная улица пустынна. Редкие аборигены морщинистые и едва тёплые. Посреди села дерзким памятником оптимизму возвышается школа. Её сумрачный и угрюмый вид сразу привёл меня в смятение. Позади школы и развернулись главные события.
К капищу знаний меня привела нужда. Я рыскал по деревне в поисках уединения и, уже поджимая тестикулы, танцевал ирландский сольный танец. «Туды!», - направил местный, - «только дверь запри!» Подивившись недоверием местных к смекалке городских, я начал обходить здание школы с фланга, когда навстречу мне попалась Нина. Нина прибыла в деревню с нашей группой, представлять интересы неопознанного спонсора. Москвичка, PR-менеджер и просто красавица. Она с любопытством оглядывалась по сторонам и светилась тем тихим счастьем человека, который при любых обстоятельствах помнит о собственной квартире в Москве. Нина заверила меня, что туалет на месте, но, к сожалению, он деревянный и смыв не работает.
Место проведения скупого деревенского досуга архитектурно было исполнено в знакомом всем с детства аскетичном стиле. Простое и неизбежное, как гранёный стакан. Туалет, в отличие от школы, даже слепой мог с ходу признать действующим. Впрочем, то, что толчок посещали люди, лишённые былой остроты зрения, было очевидно. Прицельное внимание, с которым клиенты добирались до заведения, рассеивалось как раз в районе очка. Я глубоко вдохнул, отомкнул щеколду и шагнул внутрь, уже предвкушал грядущую безмятежность, когда снизу, непосредственно из дыры, послышался звук. Из бездны раздавался приглушённый шум робкой возни.
Только деликатная вкрадчивость неопознанного объекта спасла его от немедленной гибели от кирпича. Я прислушался. Внутри кто-то увлечённо чавкал. Ну, знаете, в фильмах ужасов саспенс принято усиливать звуками типа скрежета детской качельки, или звона музыкальной шкатулки. Это чавканье, мелодичное и печальное, леденило кровь сходным образом. Как и герои фильмов ужасов, я повёл себя словно наглядное пособие по суициду. Заглянул в бездну. У бездны был болезненный взор, исполненный столь глубокого, духовного смысла, какой только могут передать грустные глаза с роскошными ресницами. На ресницах блестели слёзы. Ай да Ницше, ай да сукин сын!
Я попытался разговорить сумерки, но оттуда слышались лишь невнятные стоны и жалобы. Отчаявшись что-либо разглядеть, я покинул туалет и обошёл вокруг, пытаясь отыскать чёрный ход. Деревня древняя, думал я, вполне резонно предположить, что наши дальновидные предки предусмотрели тоннель к спасению на случай непредвиденных обстоятельств. Вероятно, туда кто-то забрался и теперь не может найти дорогу на волю. Убедившись в обратном, рассудок породил новую гипотезу. Возможно, кто-то или что-то там, в глубине, отбывает строгое наказание. Ведь до здешних краёв участковому добираться полдня. Вспомнилось это странное «Только дверь запри!»
Я попятился и поспешил к своим. Свои вели сентиментальную беседу со старожилами о блестящем прошлом некогда великой деревни. Блестели фотовспышки и микрофоны.
– А это нормально, - спросил я, как можно более равнодушно, – что у вас в очке что-то шевелится?
– Чево? – обернулся туземец.
– Оно довольно крупное, – уточнил я, вспомнив об опарышах.
В глубине души я был готов свернуть голову своему внутреннему гуманисту. Культурные обычаи штука тонкая. Но местные всполошились.
Организующим началом выступил местный староста. Резкий мужик столь стремительно увлёк за собой толпу местных и журналистов, что я не успел озвучить предложение взять топоры и вилы. Староста сходу нырнул в очко, ловко что-то зацепив. Оно не поддавалось. Староста тянул. Собравшиеся местные сгрудились вокруг, рассуждая, какие городские, в большинстве своём, сволочи. Щеколду не закрыли, а ТУДА, мог угодить Ребёнок. Я заверил аудиторию, что щеколда к моему приходу была закрыта, и с сомнением посмотрел на предыдущего посетителя, Нину. Темноту бездны освещали вспышки камер. Аборигены совещались.
Тут городские сделали важное открытие. Оказывается, деревенский сортир имеет потрясающую опцию, – у него нет фундамента. То есть, если к нему приложить должную силу, деревянный остов откидывается, как кабина «Камаза». Двинули. Дальнейший рассказ заменят иллюстрации.
Следствие по делу о скотстве зашло в тупик. Ждут прибытия участкового, опрашивают местных. Диаметр очка таков, что непроизвольный обвал барашка в яму полностью исключён. Аборигены кивают на девиационные склонности туристов. Они не исключают, что кто-то приспособил зверушку поработать ёршиком. Менеджер Нина видит странные сны.
Фото: плохие - мои, хорошие - Дмитрия Дмитриева