Жервеза, однако, видела прекрасный пример мужества в семействе Бижаров.
Крошка Лали, восьмилетняя девочка, которую еще и от земли-то было не видать,
вела хозяйство с умением и опрятностью взрослой женщины. А работа была
тяжелая: на ее руках осталось двое малышей - трехлетний братишка Жюль и
пятилетняя сестренка Анриетта. За ними надо было присматривать весь день,
даже во время мытья посуды или уборки комнаты. С тех пор, как Бижар ударом
сапога в живот убил свою жену, Лали сделалась в семействе матерью и
хозяйкой. Она сама, не говоря ни слова, заступила место покойницы, -
заступила до такой степени, что теперь зверь-отец избивал ее, как когда-то
избивал жену, по-видимому, чтобы довершить сходство. Возвращаясь пьяным,
Бижар испытывал потребность истязать женщину. Он даже не замечал, что Лали
совсем еще крошка, он бил ее, как взрослую. Когда он закатывал ей оплеуху,
грубая ладонь покрывала все ее личико, а это личико было еще так нежно, что
следы пяти пальцев сохранялись на нем по два дня. Это были гнусные,
незаслуженные, беспричинные избиения. Дикий зверь набрасывался на робкого,
нежного, жалкого котенка, такого худенького, что на него без слез нельзя
было смотреть. А малютка принимала побои безропотно, ее прекрасные глаза
были полны покорности. Нет, Лали никогда не возмущалась. Она только нагибала
голову, чтобы защитить лицо, и удерживалась от крика, чтобы не будоражить
соседей. Когда же отец уставал, наконец, швырять ее пинками из угла в угол,
она собиралась с силами, вставала с пола и снова принималась за работу:
умывала детей, стряпала обед, тщательна вытирала пыль в комнате. Получать
побои входило в число ее повседневных обязанностей.
Жервеза подружилась со своей соседкой. Она относилась к ней, как к
равной, как к взрослой женщине, уже знающей жизнь. Надо сказать, что в
бледном, серьезном личике Лали было что-то, напоминавшее старую деву. Когда
она рассуждала, можно было подумать, что ей тридцать лет. Она прекрасно
умела покупать, штопать, чинить, вести все хозяйство и говорила о детях так,
как будто ей уже два или три раза приходилось рожать. Такие речи в устах
восьмилетней девочки сначала вызывали улыбку, но потом у слушателя сжималось
горло, и он уходил, чтобы не заплакать. Жервеза всячески старалась помочь
Лали, делилась с ней едой, отдавала ей старые платья - все, что только
могла. Однажды она примеряла Лали старую кофточку Нана; ужас охватил ее при
виде избитой, сплошь покрытой синяками спины, при виде ободранного и еще
кровоточащего локтя и всего этого невинного, истерзанного, иссохшего тельца.
Ну, дядя Базуж может готовить гроб, - Лали недолго протянет. Но малютка
умоляла прачку никому не говорить об этом. Она не хотела, чтобы у отца вышли
из-за нее неприятности. Лали защищала Бижара и уверяла, что если бы он не
пил, он был бы вовсе не злой. Он ведь сумасшедший, он не понимает, что
делает. О, она прощает его: ведь сумасшедшим надо все прощать.
С этих пор Жервеза стала следить за Бижаром, подстерегала его
возвращение домой и пыталась вмешиваться. Но большей частью дело кончалось
тем, что и ей самой доставалось несколько тумаков. Нередко, заходя к Бижарам
днем, Жервеза находила Лали привязанной к ножке железной кровати: пьяница,
уходя из дому, привязывал дочь поперек живота и за ноги толстой веревкой.
Вряд ли он мог объяснить, зачем он это делал; по-видимому, он совсем
свихнулся от пьянства и стремился тиранить малютку и во время своего
отсутствия. Лали стояла целыми днями, вытянувшись в струнку на онемевших
ногах; а раз, когда Бижар не вернулся домой, она простояла привязанная всю
ночь. Когда возмущенная Жервеза предлагала девочке отвязать ее, та умоляла
не трогать веревки: если отец, вернувшись, найдет узел завязанным
по-другому, он придет в бешенство. Маленькие ножки Лали отекали и немели, но
она, улыбаясь, говорила, что ей совсем неплохо, что она отдыхает. Ее
огорчает только одно: нельзя работать. Право, неприятно быть привязанной к
кровати, когда в комнате такой беспорядок. Отцу следовало бы выдумать
что-нибудь другое. И все-таки Лали следила за детьми, заставляла их
слушаться, подзывала к себе и вытирала им носики. Так как руки ее оставались
свободными, то она, чтобы не терять даром времени в ожидании освобождения,
вязала. Всего больнее ей было, когда Бижар, наконец, отвязывал ее. Лали
добрых четверть часа ползала по полу, ноги у нее так затекали, что она не
могла держаться на них.
Слесарь придумал еще забаву. Он раскаливал медяк в печке, клал его на
край каменной доски, потом подзывал Лали и приказывал ей сходить за хлебом.
Ничего не подозревая, малютка брала монету и с криком бросала ее, тряся
обожженной ручкой. Тогда отец приходил в ярость. Ах, дрянь паршивая! Это еще
что за выдумки? Да как она смеет бросать деньги? И он грозил выпороть ее,
если она сию же минуту не поднимет медяк. Если малютка медлила, Бижар в
качестве первого предостережения награждал ее такой затрещиной, что у нее
искры сыпались из глаз. Лали молча, со слезами на глазах, подбирала монету и
уходила, подбрасывая ее на ладони, чтобы охладить.
Нет, трудно даже представить себе, какие зверские выдумки зарождаются в
мозгу пьяницы. Вот один случай: однажды вечером, покончив с работой, Лали
играла с детьми. Окно было открыто, и сквозной ветер, пролетая по коридору,
слегка хлопал дверью, открывая и закрывая ее.
- Это стучит господин Ветерок, - говорила малютка. - Войдите же,
господин Ветерок, войдите, сделайте одолжение.
Она делала реверансы перед дверью и раскланивалась с ветром. Анриетта и
Жюль стояли позади нее и тоже раскланивались. Они были в восторге от игры и
заливались смехом, точно их щекотали. Лали раскраснелась от удовольствия: ей
было приятно, что малыши так развеселились, да она и сама увлекалась игрой.
А радость не часто выпадала на ее долю.
- Здравствуйте, господин Ветерок. Как вы поживаете, господин Ветерок?
Но тут грубая рука распахнула дверь, и вошел папаша Бижар. Сцена разом
переменилась; Анриетта и Жюль так и откатились к стене, а Лали в ужасе
застыла посреди реверанса. Слесарь держал в руках огромный новешенький
кучерской кнут с длинным белым кнутовищем. Кнут был ременный и оканчивался
тонким хвостиком. Бижар положил его на кровать и почему-то не тронул на этот
раз Лали, которая уже съежилась, ожидая обычного пинка. Бижар был очень пьян
и весел, улыбался и скалил свои черные зубы. По лицу его было видно, что он
придумал что-то забавное.
- А, - сказал он, - ты балуешься, дрянь-девчонка! Я еще внизу слышал,
как ты отплясывала... Ну-ка, подойди сюда! Да ближе, черт возьми! Повернись
лицом, не желаю я нюхать твою перечницу. Чего ты трясешься, как овечий
хвост? Ведь я тебя не трогаю!.. Сними с меня башмаки.
Испуганная тем, что не получила обычной затрещины, бледная от страха,
Лали сняла с отца башмаки. Он сидел на краю кровати, потом прилег и стал
неотступно следить за движениями малютки. Ужас парализовал ее члены, она до
того одурела под этим взглядом, что в конце концов разбила чашку. Тогда, не
меняя позы, Бижар взял кнут и показал ей на него.
- Ну, смотри сюда, растяпа, - это тебе подарочек. Да, пришлось все-таки
истратить на тебя еще пятьдесят су... Хорошая игрушка? Теперь мне не
придется гоняться за тобой: все равно не спрячешься в угол. Хочешь
попробовать?.. А, ты чашки бить! Ну, живо, гоп! Пляши теперь, делай свои
реверансы господину Ветерку.
Он даже не приподнялся с подушки и, лежа на спине, стал размахивать и
оглушительно щелкать кнутом, как ямщик на лошадей. Потом, вытянув руку, он
стегнул Лали поперек тела. Кнут обвился вокруг девочки, закрутил ее и
раскрутил, как волчок. Она упала, попыталась спастись ползком, но отец снова
стегнул ее и кнутом поставил на ноги.
- Гоп, гоп! - рычал он. - Поворачивайся, кляча! Вот так скачка!
Здорово! Особенно хорошо зимой. Я теперь могу валяться утром в постели, мне
не к чему беспокоиться! От меня не уйдешь, достану издалека! Ну-ка, в этом
углу? Достал! А в этом? Тоже достал! А, ты под кровать лезешь! Так я тебя
кнутовищем!.. Гоп, гоп! Живо, рысью!
Легкая пена выступила на его губах, желтые глаза выкатились из темных
орбит. Обезумевшая Лали с воем металась по комнате, каталась по полу,
прижималась к стенам, но тонкий кончик огромного кнута доставал ее повсюду;
он щелкал в ее ушах, как петарда, он полосовал ее тело. Это была настоящая
дрессировка животного. Надо было посмотреть, как плясала несчастная малютка,
какие она пируэты выделывала, как она подпрыгивала, высоко вскидывая пятки в
воздух, точно играла "в веревочку"! Она задыхалась, она отскакивала, как
резиновый мяч, и, ослепнув от ужаса и боли, сама подвертывалась под удары. А
зверь-отец торжествовал, называл ее шлюхой, спрашивал, довольно ли с нее,
поняла ли она, наконец, что ей теперь от него не спрятаться.
На вопли малютки прибежала Жервеза. Увидев эту картину, она пришла в
негодование.
- Ах, мерзавец! - закричала она. - Разбойник! Оставьте ее сию же
минуту! Я побегу за полицией!
Бижар заворчал, как потревоженный зверь.
- Эй, Колченогая, не суйтесь не в свое дело! Что мне, перчатки, что ли,
надевать, чтобы учить ее?.. Это только для острастки, понимаете? Чтобы она
знала, что у меня длинные руки.
И он нанес последний удар кнутом, который пришелся Лали по лицу. Он
рассек верхнюю губу девочке, потекла кровь. Жервеза схватила стул и хотела
броситься на слесаря, но малютка с мольбой протянула к ней руки, говоря, что
все это пустяки, что ей уже не больно, что все кончено. Она вытерла кровь
краешком передника и стала утешать ребятишек, рыдавших так, словно и на них
сыпался град ударов.
Вспоминая о Лали, Жервеза не смела жаловаться. Ей хотелось бы обладать
мужеством этой восьмилетней крошки, которой приходилось выносить больше, чем
всем женщинам, жившим в этом доме. Жервеза видела, что Лали месяцами
питается одними сухими корками, да и то не досыта, что она страшно слабеет и
худеет и еле передвигается, держась за стены. Иногда она тайком приносила
девочке остатки мяса, и сердце ее разрывалось от боли, когда она глядела,
как малютка ест молча, заливаясь слезами. Лали ела малюсенькими кусочками,
потому что ее горло, суженное продолжительным недоеданием, не пропускало
пищу. И, несмотря на все это, она всегда была полна кротости и
самоотречения; не по годам умненькая, она всегда готова была выполнять свои
материнские обязанности, готова была умереть от переполнявших ее материнских
чувств, слишком рано зародившихся в ее хрупкой, невинной, детской грудке. И
Жервеза пыталась брать пример с этой крошки, которая страдала молча и
прощала своему мучителю. Жервезе тоже хотелось научиться молча переносить
свои несчастья. Но когда Лали безмолвно вскидывала свои огромные кроткие
глаза, в темной глубине этих черных глаз можно было прочесть немую боль,
затаенную смертную муку. Никогда ни слова, - только этот безмолвный взгляд,
только эти широко раскрытые, огромные черные глаза."
"Лали не жаловалась. Она медленно подняла бледные веки и попыталась
улыбнуться. Но губы ее судорожно кривились от боли.
- Ничего, - тихонько прошептала она. - Право, ничего... - Она снова
закрыла глаза и с усилием проговорила: - Я очень устала за все эти дни, - и
вот, видите, теперь лентяйничаю, валяюсь в постели.
Но ее детское личико, в белесоватых пятнах, выражало такую великую
боль, что Жервеза, забыв о своих страданиях, сложила руки и упала на колени
перед кроватью. Вот уже месяц, как девочка цеплялась за стены при ходьбе и
вся сгибалась от мучительного кашля. Теперь она не могла кашлять: она
икнула, и из угла ее рта вытекли две струйки крови. Ей как будто стало
легче.
- Я не виновата, сегодня я что-то ослабла, - прошептала она. - С утра я
кое-как таскалась, немного навела порядок... Ведь правда, теперь здесь
довольно чисто?.. Я хотела протереть стекла, но ноги не держат. Как это
глупо! Что ж, когда кончишь все, то можно и прилечь... - Тут она вспомнила о
другом: - Поглядите, пожалуйста, не порезались ли мои ребятишки ножницами?
И она замолчала, дрожа и прислушиваясь к тяжелым шагам, раздававшимся
на лестнице. Папаша Бижар грубо толкнул дверь. Он, по обыкновению, был на
взводе. Глаза его горели пьяным бешенством. Видя, что Лали лежит в постели,
он с хохотом хлопнул себя, по ляжкам, а потом, развернув длинный кнут,
заорал:
- Ах, чтоб тебя разорвало! Нет, это уж слишком!.. Ну, сейчас мы
посмеемся... Теперь эта корова валяется на соломе среди бела дня!.. Ты что
же это, дрянь ты этакая, смеешься, что ли, над людьми?.. Ну, вставай! Гоп!
Он щелкнул кнутом над кроватью. На девочка заговорила умоляющим
голосом:
- Нет, папа, не бей меня, прошу тебя, не бей... Право, ты сам
пожалеешь... Не бей!..
- Вставай, - заорал он еще громче, - или я тебе все ребра переломаю! Да
встанешь ли ты, кобыла проклятая!
Тогда девочка тихо сказала:
- Я не могу, папа. Понимаешь?.. Я умираю.
Жервеза бросилась на Бижара и стала вырывать у него кнут. Он остолбенел
и неподвижно остановился перед кроватью. Что она болтает, эта сопливая
дрянь? Да разве кто умирает в таком возрасте, да еще и не хворавши! Просто
притворяется; сахару, наверно, хочется. Ну нет, он разберется, в чем дело, и
если только она врет...
- Правда, ты сам увидишь, - продолжала Лали. - Пока у меня были силы, я
старалась не огорчать вас всех... Будь добр ко мне в этот час. Попрощайся со
мной, папа.
Бижар только теребил себя за нос: он боялся попасться на удочку.
Впрочем, у девочки в самом деле лицо стало какое-то странное: удлинилось,
сделалось строгим, как у взрослого человека. Дыхание смерти, проносившееся
по комнате, протрезвило пьяного. Он огляделся, словно пробудившись от
долгого сна, и увидел заботливо прибранную комнату, чистеньких, играющих,
смеющихся детей. И он упал на стул, бормоча:
- Мамочка наша... мамочка...
Других слов он не находил. Но для Лали и это звучало лаской, - она ведь
не была избалована. Она стала утешать отца: ей только досадно уходить, не
поставив детей на ноги. Но ведь теперь он сам будет заботиться о них,
правда? Прерывающимся голоском она давала ему наставления, как ходить за
детьми, как держать их в чистоте. А он в полном отупении, вновь во власти
винных паров, только вертел головой и глядел на нее во все глаза. Он был
взволнован до глубины души, но не находил слов, а для слез у него была
слишком грубая натура.
- Да, вот еще, - снова заговорила Лали после короткого молчания. - Мы
задолжали в булочную четыре франка и семь су, - надо будет заплатить...
Госпожа Годрон взяла у нас утюг - ты отбери у нее. Сегодня я не могла
сварить суп, но там есть хлеб, а ты испеки картошку...
До последней минуты бедная девочка оставалась матерью всего семейства.
Да, заменить ее было некому. Она умирала оттого, что в детском возрасте у
нее уже была душа настоящей матери, а между тем она была еще ребенком, и ее
узкая, хрупкая грудка не выдержала бремени материнства. Отец ее терял
настоящее сокровище, и сам был во всем виноват. Этот дикарь убил ударом ноги
свою жену, а потом замучил насмерть и дочь. Теперь оба его добрых ангела
сошли в могилу, и самому ему оставалось только издохнуть, как собаке,
где-нибудь под забором. Жервеза еле удерживала рыдания. Она протягивала
руки, чтобы помочь ребенку; у девочки сбилось одеяло, и Жервеза решила
перестлать постель. И тут обнажилось крохотное тельце умирающей. Боже
великий, какой ужас, какая жалость! Камень заплакал бы от этого зрелища.
Лали была совершенно обнажена. На ее плечах была не рубашка, а лохмотья
какой-то старой кофты; да, она лежала нагая, то была кровоточащая и страшная
нагота мученицы. Мышц у нее совсем не было, выступы костей чуть не пробивали
кожу. По бокам до самых ног виднелись тонкие синие полоски: следы отцовского
кнута. На левой руке выше локтя темным обручем выделялось лиловатое пятно,
как бы след от тисков, сжимавших эту нежную, тонкую ручку - не толще спички.
На правой ноге зияла плохо затянувшаяся рана, вероятно открывавшаяся каждое
утро, когда Лали вставала с постели и наминала хлопотать по хозяйству. С ног
до головы ее тело покрывали синяки. О, это истязание ребенка, эти подлые
тяжелые мужские лапы, сжимающие нежную шейку, это потрясающее зрелище
бесконечной слабости, изнемогшей под тяжким крестом! В церквах поклоняются
изображениям мучениц, но их нагота не так чиста. Жервеза снова стала на
колени, забыв о том, что хотела перестлать постель; она была потрясена видом
этой жалкой крошки, лежавшей пластом на кровати. Ее губы дрожали и искали
слов молитвы.
- Госпожа Купо, - шептала девочка, - прошу вас, не надо...
И она тянулась ручонками за одеялом, ей стало стыдно за отца. А Бижар в
полном оцепенении уставился на тело убитого им ребенка и только продолжал
медленно мотать головой, как удивленное животное.
Жервеза накрыла Лали одеялом и почувствовала, что не в силах оставаться
здесь."Отсюда - http://lib.ru/INPROZ/ZOLYA/zola06_1.txt